Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым», — это такая же брехня, как и все остальное, что изрекли классики марксизма. Можно сказать, даже наоборот: пока Коммунистическая Империя существовала, над нею смеялись, несмотря на все усилия советской инквизиции, на кухнях и на эстраде, в журналах, книгах, в театре и в кино, даже в тюрьме…
Но со смертью империи и ее инквизиции — умер смех… Впрочем, бывшие сатирики еще живут… в одном подъезде с бывшим президентом… и устраивают себе юбилеи на телевидении То есть смеяться стало не грешно над тем, что кажется смешно. И все же гораздо смешнее получалось, когда смеялись не над тем, что смешно, а над тем, что страшно. Однажды Райкин, показав один мой номер, на пробу, в Одессе, вбежал за кулисы и говорит:

— Больше я этого делать не буду.
— Но публика так смеется!
— Она смеются так, что меня мороз по коже пробирает!
Смеялись не над прошлым, а над настоящим, и смех убил империю. Нет, не наш, я не настолько самонадеян, а их собственный. Когда столпы власти сами стали сотрясаться от смеха, сознавая абсурдность собственного существования, здание зашаталось и рухнуло…

Помню, еще при хрущевском «волюнтаризме», когда Никита отобрал у колхозников личный скот, обрезал до крылечек приусадебные участки, и всю Евразию, аж по вечную мерзлоту, засеял полудохлой кукурузой, я с группой байдарочных туристов, «голосовал» на проселочной дороге, и нас подхватил за «трояк» водитель микроавтобуса, в котором уже сидели какие-то местные дяди. Увидев за своей спиной обширную аудиторию, пополненную городскими людьми, сельский водитель оживился и стал рассказывать анекдоты. Например, как Хрущ привез в село иностранную делегацию. Ну зашли они в хату, скажем, к Ивану, и спрашивают, как ты, Иван, живешь, если у тебя во дворе и не пахнет, скажем, коровами? А Иван им отвечает, зачем мне, вообще, корова, когда в колхозном магазине молока — хоть купайся. А свиньи у тебя есть? А зачем мне свиньи, если в колхозном магазине сала – хоть сапоги смазывай, и то же самое с хлебом и картошкой. И, вообще, не смотрите, что хата сейчас вам на голову упадет, колхозник у нас отныне будет жить в многоквартирном доме, как порядочный человек, с санузлом.

Ну, делегация ушла довольная, а Никита задержался и говорит Ивану: «Ты молодец, настоящий патриот, выручил партию, правительство и лично меня, проси теперь, что пожелаешь!» А он: «Ничего для себя, не желаю, дорогой Никита Сергеевич, кто я такой, рядовой колхозник, чтоб желать. Прикажи только, чтоб не сеяли кукурузу квадратно-гнездовым способом» «Это еще почему?!» «А потому, Никита Сергеевич, что при таком способе между рядами не видно, как я в рабочее время в поле сплю, а когда не сплю — ворую».

Почему мне этот анекдот показался эпохальным? Вовсе не потому, что я других ему подобных мало слышал. Во времена Хрущева белый хлеб исчез с прилавков, мясо только с заднего крыльца выдавалось мясником знакомым, картошку на балконах запасали на зиму, за молоком чуть ли не с ночи становились в очередь с бидончиком, но чего было вдоволь, так это анекдотов. Их не сеяли – сами росли. По количеству анекдотов на душу населения мы давно уж догнали и перегнали Америку. Куда той Америке?! Но анекдот, рассказанный шофером сельского микроавтобуса на проселочной дороге, был дорог не сам по себе и не тем, кто его рассказывал, а кто слушал. Кем были местные дяди, которых мужик вез в автобусе, когда подсаживал нас за трояк? Вот это и есть, как сказал бы Райкин, «рекбус», «кроксворд», большая «промблема»! Один из них был инструктор райкома, другой — районный прокурор, третий — начальник милиции. И все трое благодушно слушали и дружно смеялись. Смеялись, не думая расставаться с прошлым и, тем более, с настоящим, которое их вполне устраивало. Так и шла номенклатурная самоликвидация. Они давно уже сами ни во что не верили, а теперь и не боялись. Председатель Госкомитета по радио и телевиденью (не хрен собачий!) мог травить байки про Леню Брежнева, подмигнув, мол, это для нас с вами, «для узкого круга», а миллионам телезрителей знать не обязательно.
И досмеялись… Теперь Россия сидит на нефтяной бочке и жует кукурузные хлопья из импортной упаковки – вот и все, что осталось от империи. Даже анекдоты, и те канули в прошлое.

А ведь это была последняя империя в истории человечества. Сознают ли сей факт нынешние поколения или нет, но времена империй прошли безвозвратно. Борцы за всемирный халифат, с божьей помощью, перемочат друг друга еще до осуществления их мечты. Хотя есть и, возможно, будут великие и влиятельные государства. Даже, говорят, мы живем в однополярном мире: Америка богаче и сильнее всех. Но не в американской империи мы живем. Какой, к черту, император краснел бы перед телекамерами за некие свои забавы в овальном кабинете?

К чему я это все? А к тому, что мне в жизни повезло: я родился и жил в последней империи, ходил за нее на пулеметы, кормил в ее эшелонах ее вшей, ни от ее тюрьмы, ни от ее сумы не зарекался, учил ее детей ее языку и рожал своих, и любил, и жалел ее людей, и плакал, и смеялся над ней со сцен, с экранов, страниц журналов, газет, книг… За этот смех мне гореть в аду. Сотни миллионов трагедий — вот что такое империя. Она унижала, порабощала и убивала людей дни и ночи напролет… Но я же не виноват, что она смешила! Она сама смешила меня! Все ее императоры, вожди и апостолы ее веры оказались клоунами – что я мог поделать? Пропаганда была рассчитана на большинство — темный забитый, запуганный и ограбленный народ. Такие же малограмотные пропагандисты развешивали портреты вождей повсюду: на заборах, рядом со словом из трех букв, и чуть ли не в нужниках. Сразу же родился анекдот: приходит мужик в сельмаг, где продается все, от конской сбруи и до наглядной агитации, включительно, и просит:

— Мне бы вожжей.
— Вам кого из вождей: Ленина, Троцкого?
— Не-а, мне не тех вожжей, что вешать, а тех, что править.

И вот мужику уж, было, внушили, что Ленин выше Бога, которого нет, как вдруг показывают в кино: вот он, картавый и лысый с перевязанной щекой, дурачка валяет с солдатиком, который, с чайничком в руке, ему объясняет, что Ленин «агромадного росту». И Маяковский туда же: «Ильич гримированный мечет шажки». Как эти шажки сочетаются с «размаха шаги саженьи» у того же Маяковского? Если других малышей-октябрят еще можно было загипнотизировать количеством портретов и сказок про дедушку Ленина, то на такого начитанного мальчика, как я, вся эта оголтелая реклама производила прямо противоположное впечатление: никакой он не великий Ленин, а рыжий клоун. На что уж Сталин, великий и ужасный, «лучший друг советских велосипедистов», — но и он ассоциировался с «тараканищем» Корнея Чуковского – тоже клоун, но рябой и усатый. А Хрущев, тот и сам работал под клоуна, разъезжая по всему миру в брюках из двух мешков, стучал «тУфлей по трибуне Объединенных Наций, обещал их всех закопать, и «пусть Аденауэр подрыщет». Я тогда хохмы для эстрады не трудился сочинять, я их вычитывал из газет с речами царя Никиты. А о Брежневе и говорить не приходится: когда «бровеносец» давился вставными челюстями на экранах телевизоров, над ним потешалась вся страна. Пародисты по сей день едят легкий хлеб, изображая последнего генсека и первого (он же и последний) президента СССР Горбачева, с его краснодарско-комбайнерским произношением. Думаю, не надо быть патологоанатомом, чтобы окончательно установить: Великая Российская Империя (в последнем браке – СССР) умерла от смеха.

Она была похожа на трехногий стул, «ослинец», как его называли украинские сельчане. Одна ножка нефтегазовая, другая – силовая, третья — идеологическая. Идеологическая ножка подломилась, «ослинец гепнулся», и руководящий клоун «перекондубасился» под «регот» публики.
Ну да ладно бы кончился цирк. Но ведь и народ разбежался. Одни остались в отвалившихся кусках империи, другие кинулись искать, где лучше. « И какой же русский не любит быстрой езды?» Только тот, у кого денег нет на авиабилет. В России остались либо нежизнеспособные, либо способные драть по три шкуры с ближнего своего. На обломках почившей в бозе империи, на все еще огромной немерянной, неосвоенной и малонаселенной территории стучат насосы, гонят нефть, газ и деньги за границу, а мозги уже перекачали. Сколько было у меня знакомых ученых и художников – все уже там.

А мне опять повезло. Я живой, пока, свидетель развала. При мне все это происходило. И, как говорил мой папа: «кабы не мой дурень, так и я бы посмеялся». Но папе легко было говорить. Смеяться — не его профессия. А для меня это, вообще, образ жизни. В те дни, когда империя разваливалась, и каждый пытался строить из ее обломков свой шалаш, я писал книгу «О, Русская Земля! Ты уже за бугром!» Писал на кухне, на бумаге, исписанной счетной машиной с одной стороны. Но это не летопись смутного времени, это, вообще, не летопись. Я не чукча – «что вижу, то пою». Я пишу жизнь не такой, какая она есть, а такой, какова она на самом деле. Во всяком случае, я так думаю. Кто думает иначе, пусть и пишет иначе. А я написал фантастическую вещь. Фантастику на грани абсурда. Потому что о людях иначе не напишешь. Человек — единственное животное, потерявшее связь с реальностью. Посмотрите, как ведут себя муравьи, когда разрушен их муравейник. Они тянут палочки и пылинки, собирают разбросанные муравьиные яйца, и все складывают снова в свою муравьиную кучу. А чем занялись люди, когда стало разваливаться государство, воздвигнутое на костях миллионов и скрепленное их же кровью? Они стали искать жидомасонов…

В студенческие годы был у меня приятель Алик, Басюк по фамилии, босяк по убеждениям. Пока остальные студяги потели в аудиториях, постигая истины, типа «марксистское учение верно, потому что оно правильно», мы с Басюком шлялись по улицам, и на вопрос, что вы все шляетесь и шляетесь без дела, отвечали: мы ищем предел человеческой глупости. Алик, как положено босяку, умер под забором, я пережил его на тридцать лет, но предел человеческой глупости все так же недостижим, и я иду за ним, как ишак за морковкой, которая движется вместе с ишаком. Боюсь, человеческая глупость беспредельна, Бог сотворил мир из хаоса, а человек — довел до абсурда.

Источник: berkovich-zametki Автор: М. Азов