Отказ нобелевского лауреата по физике 2010 года Андрея Гейма работать в «Сколково» поднял очередную волну споров о том, «как нам обустроить российскую науку». Резкий тон Гейма («Там у вас люди что — с ума посходили совсем? Считают, что если они кому-нибудь отсыпят мешок золота, то можно всех пригласить?») дал повод утверждать, что мировые научные светила слишком заносчивы, чтобы звать их «делать модернизацию». В связи с этим «Лента.Ру» вспоминает отечественный опыт импорта научных кадров.

Модель строительства науки, столь экспрессивно описанная Геймом, в России применялась издавна и эффект имела преимущественно пропагандистский. Тем больше удручает то, что нынешние инноваторы, похоже, ничего лучше предложить не готовы.

Петр I именно таким методом создавал Петербургскую академию наук, эволюционировавшую за последующие почти три столетия в нынешнюю РАН. Модернизаторы новейших времен любят ссылаться на этот опыт. Дескать, вот проявили щедрость и открытость — и приехали звезды мировой величины, помогли создать собственную фундаментальную науку. Увы, это слишком упрощенные и идеализированные представления.

Затея с Петербургской академией наук, которую Петр I учредил под конец своего правления, в 1724 году, выглядела во многих отношениях странной. Во-первых, в России попросту не существовало такой системы образования, которая могла бы обеспечивать ей постоянный приток научных кадров. Были начальные школы, где учили грамоте и счету; были специализированные училища вроде Навигацкой школы; были, наконец, Киево-Могилянская и московская Славяно-греко-латинская академии, но образование, которое давали в этих церковных учреждениях, было далеко от светских, рационалистических принципов европейского Просвещения. Во всех этих заведениях вместе взятых насчитывалось около 2 тысяч учащихся (данные, правда, более поздние, 1733 года, приводимые Василием Татищевым в его проекте реформы образования, но вряд ли цифры 1724 года выгодно отличались от этих). Способных юношей посылали учиться за границу, но учились они там прежде всего не фундаментальным, а сугубо прикладным дисциплинам. Из них получались в лучшем случае добротные инженеры. Сколько-нибудь массового производства научных кадров так невозможно было обеспечить.

Вот и выходило, что ученым для Академии взяться было попросту неоткуда. Оставалось выписывать их из-за границы. Учитывая перепроизводство научных кадров в Европе, это было вполне возможно. Но чтобы заманить образованного европейца в Россию, нужно было предложить ему очень и очень хорошие условия. А хотелось-то не просто образованных, а отборных ученых! Это, понятное дело, выходило еще дороже.

Россия же в 1720-е годы представляла собой, прямо скажем, не процветающее в экономическом смысле государство. Петровское царствование состояло из сплошных войн. К тому же, за очень короткий период страна с нуля создала собственный военно-морской флот, построила новую столицу и затеяла еще немало весьма и весьма расточительных проектов. Все это было помножено на тотальное, безудержное казнокрадство. Налоги делались разорительными для населения. Сверх того, государство то и дело прибегало к простому и быстрому способу пополнения оскудевшей казны — чеканило новые деньги. Инфляция раскручивалась все сильнее и сильнее. Рыночная цена меди в 1720-е годы составляла 6-7 рублей за пуд, а монеты из нее чеканились из цены 40 рублей за пуд. Это создавало непреодолимый соблазн для фальшивомонетчиков, и едва ли не половина всех медных денег в России 1720-30-х годов были поддельными. Это, опять же, раскручивало инфляцию. Но император и не думал сокращать расходы. Напротив, он собирался потратить очередную кругленькую сумму еще и на приглашение в Россию заграничных академиков.
В 1724 году, когда Петр отправлял видного администратора из Берг-коллегии Василия Татищева в Швецию перенимать опыт организации горной промышленности, придворный врач Лаврентий Блюментрост, работавший над проектом устава Академии, попросил его вербовать там ученых.

Татищев усмехнулся в ответ: «Ты хочешь сделать архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет… Без нижних школ Академия оная с великим расходом будет бесполезна». Присутствовавший при этом разговоре Петр возразил на это: «Я имею жать скирды великие, токмо мельницы нет. Построить водяную — воды довольно в близости нет, а есть воды довольно в отдалении. Токмо канал делать мне уже не успеть, для того что долгота жизни нашей ненадежна. И для того зачал перво мельницу строить, а канал велел только зачать. Это наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести».

Даже Христиан Вольф, который из вербовки ученых для Петербургской академии сделал неплохой бизнес, указывал Петру на ее сомнительную перспективность в задуманном виде. Он советовал основать вместо Академии университет, чтобы ковать собственные научные кадры. Но для Петра это был вопрос имиджа: ему непременно хотелось сделать Россию признанным центром самой передовой науки.

Поэтому Академия возникла как колония иностранцев, которые общались в основном между собой и занимались некими научными изысканиями, никому, кроме них, не интересными. При помощи Вольфа в «первый призыв» академиков удалось заполучить несколько действительно замечательных ученых, например, двоих братьев Бернулли (достойных представителей многочисленного швейцарского семейства ученых — математиков и физиков), математика Якоба Германа (немца), астронома Жозефа Николя Делиля (француза), математика Христиана Гольбаха (немца). Чуть позже к ним присоединился совсем еще молодой швейцарец Леонард Эйлер, математик, который потом долго был главной звездой Академии наук. При Академии был открыт университет, в котором в 1733 году числилось 120 студентов, в основном иностранцев. Академия жила своей жизнью, Россия — своей.
Годовое жалованье иностранного академика к середине XVIII века достигало 1000 рублей, адъюнкта — 860.
Плюс казенное жилье, плюс дрова на зиму. Академиков насчитывалось несколько десятков, адъюнктов — до полутора сотен. Суммарные затраты на их содержание равнялись или даже превышали затраты на всю систему образования. Академию разместили в конфискованном за взятки доме барона Шафирова на нынешней Петроградской стороне, жили академики в основном по соседству, с местным населением предпочитали не общаться, русского языка не знали.

Житье этих иностранцев в Петербурге не было легким и безоблачным: их огромное жалованье то и дело задерживали, ограничивали перемещения, общение с внешним миром, получение архивных документов, карт и всего прочего — всё опасались, что какие-то секретные или просто не в лучшем виде рисующие Россию сведения просочатся через них за границу. Лет пятнадцать спустя Эйлер, только-только перебравшийся из России в Пруссию, на приеме во дворце извинялся перед королевой-матерью за свою немногословность: «Я только что из страны, где за лишнее слово могут повесить». Вешать иностранного академика, пожалуй, все-таки не стали бы, но неосторожные высказывания и правда могли бы ему дорого стоить.

Теперь мы можем с гордостью рассказывать, что математик Леонард Эйлер, например, главные свои открытия сделал, будучи петербургским академиком. Вот только Россия к научным заслугам Эйлера имеет то единственное отношение, что она купила их за бешеные деньги из одного лишь тщеславия, подобно тому как некоторые известные «инноваторы» покупают драгоценные яйца.

Далеко не сразу до российских властей дошла простая, казалось бы, мысль, что наличие в стране Леонарда Эйлера и заведений под вывесками «академия» и «университет» само по себе еще не свидетельствует о наличии в ней фундаментальной науки. Всегда найдется хотя бы один залетный гений или хотя бы один самородок вроде Ломоносова. Но вербовать без конца залетных гениев — никаких бюджетов не напасешься, а полагаться на самородков — так не напасешься ломоносовых. Ровно об этом — знаменитая цитата из ломоносовской оды про ученых, «которых ожидает Отечество от недр своих и видеть таковых желает, каких зовет от стран чужих». Ни бешеные деньги, выделенные Петром на Петербургскую академию, ни приезд Леонарда Эйлера не помогли российской земле нарожать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов».

Теперь попробуем сделать из этого исторического анекдота какие-нибудь выводы. Понятное дело, что уроки XVIII века не слишком приближают нас к ответу на вопрос, как надо возрождать российскую науку в XXI веке. Но это прекрасный пример того, как не надо это делать.

Никакая академия, то бишь сообщество профессионалов фундаментальной науки, не может быть эффективна в качестве «ученой колонии». И в XVIII, и в XXI веке залог развития науки — не вымученный импорт умов, а их свободное обращение. Мало чести стране, отсыпавшей мешок золота Эйлеру и несколько лет числившейся местом его проживания. А вот славу Ильи Мечникова с полным правом делят две страны: в России он получил образование, приступил к научным занятиям и открыл фагоцитоз, а во Франции на основании в том числе и этого открытия разработал теорию иммунитета, за которую и получил Нобелевскую премию 1908 года.

Великая научная держава — это не та, которая смогла «купить» Леонарда Эйлера или Андрея Гейма. А та, в которую Эйлер или Гейм сам захотел приехать, чтобы создать здесь лабораторию или возглавить университетскую кафедру. И «мешки золота» тут — дело десятое.

Источник: lenta Автор: Валерий Панфилов