Все началось с запуска спутника, а закончилось Карибским кризисом. Но в какой-то момент (столь непродолжительный, что о нем почти никто не помнит) казалось, что российская мечта о непревзойдённом благосостоянии будет реализована. Фрэнсис Спаффорд пишет об уроках, которые следует извлечь из советского эксперимента.

1962 год. Гарри Палмер (его еще не сыграл Майкл Кейн; и вообще, Лен Дейтон даже не дал ему пока имя в своем первом романе) в аэропорту покупает газеты, чтобы почитать их в полете. Он берет New Statesman и History Today, а затем добавляет Daily Worker. Не потому что наш Гарри (мы ведь можем его так называть?) британский шпион, старающийся не отстать по начитанности от своих коммунистических врагов, а потому, что Гарри, в отличие от тех ничтожеств из верхушки общества, на которых он работает, личность внеклассовая, умная и современная. Таким же в этот период 20-го столетия кажется и коммунизм, пусть и в более угрожающем виде. И все благодаря той репутации, которую создала себе его родина – СССР.

Для Гарри знания о Советском Союзе – это способ сохранить и защитить старый, скрипучий, одряхлевший и благовоспитанный мир Англии, как ни парадоксально это звучит. Гарри сражается с СССР, но его существование — это большое преимущество для такого нежелательного типа, как он. Там, вдали от английских гостиных, черствых пышек и гольф-клубов с их чопорностью пробуждается мощный гигант, и он доказывает, что старый порядок вещей может измениться, что под солнцем может появиться нечто новое и неведомое. Два года спустя в продолжении фильма «Досье „Ипкресс“ заляпанный яичным желтком ветеран плаща и кинжала жалостливо объясняет Гарри, что советского ученого невозможно склонить к бегству в такую убогую страну как Англия. „Симица работает с охлаждаемыми ультрасовременными центрифугами. Каждая стоит примерно 10000 фунтов. А их у него 12“. В том же 1964 году внеклассовый и ультрасовременный Гарри Уилсон во время своей предвыборной кампании заявляет электорату, что жалкую, старую и скрипучую британскую экономику надо зарядить энергией научной эффективности, как это делают Советы. И избиратели на это купились, причем с ходу, согласившись на „Национальный план“ и все такое прочее.

То был момент советского величия. Он начался с запуска спутника в 1957 году, продолжился в 1961-м, когда Юрий Гагарин первым полетел в космос, и закончился через пару лет после Карибского ракетного кризиса 1962 года, когда рассеялись страхи. (Во время выборов 1964 года этот момент уже заканчивался. Уилсон именно на этом наращивал свою популярность, исходя из того, что публика начинает забывать о советском моменте. Вскоре лейбористы вообще выбросили данную тему из своих выступлений – и осталась лишь параноидальная подозрительность к Уилсону в рядах запачканных яйцами шпионов старой школы.) Но пока этот момент длился, у СССР была такая мощная репутация, что даже сейчас ее практически невозможно ничем перебить.

Люди в то время думали не о стране революции с морем красных флагов и пламенными речами, какую показывал Эйзенштейн в своих ставших иконами кинематографии фильмах. Они представляли себе не сталинский Советский Союз с его массовой мобилизацией, массовым террором и аскетическим тоталитарным рвением. Внезапно эта страна превратилась в пусть немного хмурое, но передовое и весьма современное место, где была и культура, и технологии, и всякие там лаборатории и небоскребы. Она делала те же самые вещи, что и Запад, но грозила (пока длился ее момент славы), что будет делать их лучше. Американские колледжи волновались из-за того, что они неспособны выпускать инженеров в таких же массовых количествах, как СССР. Страницы европейских и американских газет заполнили статьи, авторы который в припадке самокритики и самобичевания с болью спрашивали себя, как свободное общество может противостоять железной стратегической целеустремленности процветающего и успешного Советского Союза. Помощник президента Кеннеди Артур Шлезингер (Arthur Schlesinger) направил в Белый дом служебную записку, в которой выразил тревогу в связи с „тотальной советской приверженностью кибернетике“. Пока длился советский момент, казалось, что где-то вырастает иная, альтернативная версия современной жизни, с которой надо считаться, у которой надо учиться, если она действительно обгонит Запад и оставит страны капитализма ковылять далеко позади.

Но этого не произошло. Не произошло настолько основательно, что память о Советском Союзе периода 1957-1964 годов почти исчезла из нашего коллективного сознания. Теперь в нашем сознании при упоминании об СССР возникает ассоциативная картинка из серии образов, где сразу после красных флагов и сталинских усов возникают страдающие старческим слабоумием люди в уродливых костюмах, которые руководят империей устаревших тракторных заводов. А затем появляется Горбачев и как-то случайно вытаскивает страну из ее бедственного положения. Та эпоха, когда эта страна выглядела уверенной в себе, зрелой, перспективной и открытой, оказалась почему-то вырезанной из нашего сознания. Если в 70-е годы СССР превратился в „Верхнюю Вольту с ракетами“ (это слова американского дипломата, произнесенные им под впечатлением того, что асфальтовые дороги в России заканчиваются всего в нескольких километрах от Москвы), то это значит, что он всегда был Верхней Вольтой с ракетами, не более того.

Мысль о вызывающем зависть Советском Союзе просто не может возникнуть. Поэтому мы предполагаем, что советский момент славы — это чистой воды иллюзия. Может, это проявление страхов Запада; может, непонимание того, что такие достижения, как спутник, говорят о советской жизни в целом. Предположение это было весьма разумным, особенно для нервных западных наблюдателей начала 60-х годов. Ведь они полагали, что общество, запустившее в космос спутник, наверняка решило все свои простые повседневные проблемы, такие как снабжение луком или производство детской обуви. Но оказалось, что не решило, и что детская обувь Start-Rite, которой заполнены все магазины в английской глубинке, типа местечка Хемел Хемпстед, это невообразимая роскошь для советского города. И вот тогда-то космические ракеты перестали быть символом вызывающих зависть „высоких технологий“. Они начали походить на некие любимые проекты египетских фараонов, на пирамиды, возводимые на фоне всеобщей бедности, на нечто жестокое и слегка нелепое.

Однако тот образ СССР, который недолгое время существовал на Западе в конце 50-х и начале 60-х годов, не был чистой воды иллюзией. Это было просто преувеличение чего-то вполне реального, сигнал о настоящей уверенности в себе, о подлинном ощущении успеха в Москве, который Запад просто исказил, втиснув в свои рамки и понятия, и приукрасил своими непомерными ожиданиями. Тогда в Советском Союзе что-то действительно шло правильно и хорошо, но мы сегодня рискуем стереть те моменты. Так всегда бывает с эпизодами в истории, указывающими в направлении, которым страна не пошла. А поскольку не пошла, то эти эпизоды просто не укладываются в наши ретроспективные суждения и повествования о прошлом, которые мы лепим так, как нам выгодно. Та правда, которую позже удалось выяснить о советской экономике, была, конечно, вполне реальной. Экономика Советского Союза оказалась скорее расточительной, чем эффективной, скорее неуклюжей, нежели стратегически дальновидной, скорее опасно непоследовательной, чем устрашающе рациональной. Но если мы будем твердить себе, что коммунизм — это неизбежная катастрофа, и что этот приговор окончательный, мы упустим другие детали из реального прошлого и лишим себя возможности узнать другие истории, о которых это прошлое может нам поведать.

Разрешите своему воображению познакомиться с некоторыми невероятными фактами. В 50-е годы СССР по темпам экономического роста был одним из рекордсменов, уступая лишь Японии по скорости восстановления своей разрушенной войной экономики. Это не официальная советская статистика того времени, и даже не нервные подсчеты ЦРУ. Это выводы, сделанные скептически настроенными историками, имевшими доступ к архивам. И выводы эти были сделаны уже после распада Советского Союза. Темпы роста советской экономики во второй половине 50-х годов составляли 5, 6 и 7 процентов в год. Как злорадно заметил Пол Кругман (Paul Krugman), темпы роста СССР в 50-е годы вызывали такие же боязливо-завистливые комментарии, какие появляются сегодня по поводу развития Китая и Индии. По общему признанию, термин „развитие“ означал не одно и то же в Советском Союзе и, скажем, в Америке (там средние темпы роста составляли 3,3 процента) или в Британии (средние темпы роста 1,9 процента; угощайтесь черствой пышкой). Темпы роста в СССР считали иначе, тенденциозно основываясь на показателях тяжелой промышленности. При этом рост материального благосостояния людей мог им не соответствовать.

Но все равно, в жизни советских граждан происходили ощутимые перемены. В 1950-е годы, как и в 40-е, и в 30-е, они носили обноски и жили в основном в убогих и перенаселенных „коммунальных квартирах“ в древних зданиях дореволюционной постройки, которые разделяли перегородками. В 1950 году вы могли быть заведующим крупной московской больницей и жить за занавеской на одной семнадцатой части бального зала царской эпохи. Но уже спустя десять лет советские граждане носили новую одежду и переселялись в новые квартиры с отдельными ванными комнатами, которых становилось все больше. У них были радиоприемники и пианино, они начали покупать холодильники и телевизоры. В 1960 году тот самый заведующий больницей уже жил в новой, залитой солнцем квартире на Воробьевых горах, и ездил на работу в отполированном седане, на капоте которого красовался в прыжке никелированный олень – логотип Горьковского автозавода. Достигнув показателей капитализма 30-х годов – а именно такую цель поставил перед собой СССР в плане уровня жизни – советские граждане теперь благоденствовали. Советский Союз мог кормить, одевать, расселять и учить свой народ лучше, чем Америка времен депрессии или нацистская Германия. Если капитализм оставался без изменений, то СССР в тот момент выглядел как вполне сносная, хотя тираническая, грязная и загазованная, версия земного рая.

Итак, миссия выполнена – в материальном плане. Но тут капитализм поступил нечестно, сменив установки и сам начав развиваться. Вот поэтому, даже по самым щедрым оценкам, средние доходы советских граждан составляли всего четверть или около того от американских. Это было совсем неплохо, если сравнивать с недавним советским прошлым, и сей факт очень сильно воодушевлял Индию и Китай (возьмем лишь двух советских союзников). Но назвать это экономической победой все равно было нельзя. Однако советский марш к богатству еще не был завершен. СССР был только на полпути к гораздо большему изобилию.

Согласно марксистской теории, СССР с самой Октябрьской революции шел каким-то длинным и странным обходным путем. Маркс предсказывал, что коммунизм придет в самые передовые капиталистические страны, а не в отсталую, босую и неграмотную Россию с ее бездорожьем. Он полагал, что изобилие социалистического будущего будет строиться на развитом фундаменте жестокого, но необходимого капитализма; что социалисты унаследуют эту машину, и им останется только совершенствовать ее и направлять на удовлетворение потребностей всех и каждого, а не только богачей в цилиндрах. В России ситуация была совершенно иная, и большевикам пришлось руководить социализмом, который выполнял работу за капитализм. Они практически с нуля и без посторонней помощи создали индустриальную базу, начали производить сталь и цемент, а также станки и инструменты, от которых зависело дальнейшее развитие страны. Они подготовили рабочую силу и вымуштровали ее, приучив к ритму заводской жизни. Они обучили крестьянское общество до такой степени, что оно буквально ощетинилось дипломами и научными степенями. Они также уничтожили несколько миллионов человек и в массовом порядке искоренили все капиталистические зачатки промышленной революции – все во имя человечества и гуманности. Однако большевики обладали очень малым объемом информации из-за чрезвычайно ограниченного диапазона частот, на которых они могли слушать и смотреть на внешний мир. А свои представления о капитализме, с которым они могли сравнивать собственные достижения, большевики черпали из картины Манчестера 19-го века, нарисованной Марксом и Энгельсом – этакое царство мрака с его свободной конкуренцией. Они могли сказать себе: да, у нас везде дымятся трубы, везде нищета, убогость и жестокость, и глубоко въевшаяся грязь на любой поверхности; но в то же время, у нас есть дворцы культуры, где можно учиться бальным танцам, и опера по низким, очень низким ценам.

В любом случае, дело было сделано, и история могла теперь идти правильным курсом. На фундаменте из стали и бетона теперь можно было строить красивые пагоды утопии в теплых тонах – марксовой утопии, в которой описывалась прекрасная идиллия. В ней чудесные машины мирно гудели где-то в отдалении, давая человечеству возможность „утром охотиться, днем ловить рыбу, вечером ухаживать за скотом, критиковать после обеда, как я это делаю…“. Богатства из этих механических рогов изобилия текли таким обширным и щедрым потоком, что не надо было даже соизмерять их количество с той работой, которую выполняли люди. Любой мог получить все что угодно и быть кем угодно. Если вы читали хотя бы одно из произведений Иэна Бэнкса (Iain M Banks), то декорации вам будут знакомы. Единственное отличие в том, что марксов пост-дефицитный рай основан на передовых технологиях середины двадцатого века, а не на научных достижениях далеких галактик. Он вырос на искусственных волокнах, на пневматической почте и на компьютерах из сверкающих радиоламп.

Советское государство в определенной мере пыталось умерить надежды и ожидания. Выдающийся академик опубликовал работу, в которой объяснил, что у счастливых граждан будущего будут и туфли, и носки, и нижнее белье – столько, сколько им нужно. Вместе с тем, он предостерег их, что „это ни в коей мере не предполагает излишества и невоздержанность“. А Первый секретарь Хрущев лично укорял тех интеллектуалов, которые думали, что будущее даст им неограниченную свободу (которую он совершенно определенно ассоциировал с беспорядком и неряшливостью). „Коммунизм это упорядоченное и организованное общество, — заявил он в марте 1963 года, — в этом обществе производство будет организовано на основе автоматизации, кибернетики и сборочных линий. И если хоть один винтик не будет работать как надо, то остановится весь механизм“.

Но причина таких предостережений и оговорок состояла в том, что Советский Союз шел вперед и в любом случае обещал изобилие по Марксу. Причем это было не какое-то там смутное устремление на будущее, не какая-то неопределенная цель, призванная сохранять надежды в настоящем. Нет, это был четкий, детально разработанный график событий и мероприятий. В нем 1980 год был назван той датой, когда будет полностью создана „материально-техническая база“ коммунизма, и можно будет включать рога изобилия. На партийном съезде в 1961 году в качестве официальной программной установки провозгласили задачу покончить в ближайшем будущем с любым дефицитом. Это было самое опрометчивое и самое лживое политическое обещание за всю историю 20-го века. Такой глупый поступок можно объяснить исключительно идеализмом. То был идеализм самого Хрущева, ибо у него были непростые взаимоотношения с собственной совестью, что требовало счастливого конца для этой истории, дабы он мог получить отпущение своих прошлых грехов. Кроме того, это был идеализм, который несмотря ни на что был запрограммирован в структуре режима. Здесь работала та же самая безрассудная истинная вера, которая проявила себя поколение спустя при Горбачеве.

Историк Стивен Коткин (Stephen Kotkin) называет СССР системой, „попавшей на минное поле идеализма“. Похоже, он прав. Великая серая тирания основывалась, а в определенной мере и зависела от надежд, которые должны были быть достаточно большими, чтобы создавать противовес недостаткам страны. Хрущев вполне серьезно верил в те обещания, которые с такой сокрушающей откровенностью излагались в программе партии. Диалектический материализм больше не требовал самоотречения и самопожертвования. Философия должна была теперь давать плоды буквально и самым непосредственным образом. Она была обязана делать то, что было написано на обертке, принося материалистам их материальные вознаграждения.

Она должна была сделать сначала россиян, а затем и всех их друзей самыми богатыми людьми в мире. Естественно, для этого надо было обогнать Соединенные Штаты, промчавшись мимо них на полном ходу. „Сегодня вы богаче, чем мы, — заявил Хрущев озадаченным участникам приема в Белом доме, — но завтра мы будем богаче, чем вы. А послезавтра еще богаче!“ В 1961 году он час за часом излагал это в зале, где собрались делегаты с половины земного шара – той половины, которая в эпоху холодной войны была на стороне Москвы. Скоро, заявил он собравшимся там кубинцам, египтянам, восточным немцам, монголам и вьетнамцам, советские граждане будут иметь товары, которые „значительно выше по качеству, чем самая лучшая продукция капитализма“. Сделайте паузу и задумайтесь над этим обещанием. Не просто качественная, нормальная или подходящая продукция – нет. Продукция, которая будет немного лучше капиталистической. Лучшая из лучших. Значительно лучше. „Жигули“ будут ездить тише, чем „Роллс-Ройсы“. „Лада“ станет такой мощной, что „Порше“ будет посрамлена. А двери „Волги“ будут закрываться настолько безупречно, что инженеры, создающие „Мерседесы“ просто усы свои сжуют от зависти.

Итак, та уверенность, которая позволяла Хрущеву делать колкие замечания, грубить, хвастаться и дубасить ботинком по трибунам, отчасти была основана на правде о настоящем, а отчасти на глубоких заблуждениях о будущем. Мы все знаем, что советская мечта не сбылась, и что в 1980 году советским гражданам не суждено было гулять по райским кущам красного изобилия. (Коллеги Хрущева быстро сообразили, что надо делать. Осенью 1964 года они изгнали его из Политбюро, а программу 1961 года предали полному забвению.) Но мы забыли, что кто-то мог воспринимать такие вещи серьезно; что кто-то вполне здраво (или легкомысленно) на это надеялся, полагая, что мрачный спартанец в дуэте сверхдержав одержит верх над гедонистом.

Понимая, что это была ошибка, мираж, поразительное массовое заблуждение, мы должны спросить себя: что мы выиграем, если будем вспоминать об этом? Ну, для начала, у нас появится ирония, которой будет достаточно, чтобы удовлетворить любой аппетит. Наряду с нашими хорошо задокументированными, прекрасно обоснованными знаниями о том, что советская история была трагедией, должно также появиться ощущение того, что в ней присутствует элемент комедии. Комедии идей и вещей, комедии, в которой материальные объекты выходят из-под контроля, как конвейер в фильме Чаплина „Новые времена“, и все чаще и чаще отказываются играть те роли, которые отвел им начальственный человеческий разум. Подумайте о комиках Лореле и Харди, которые тащат наверх пианино пролет за пролетом. Они втаскивают его на самый верхний этаж, но оно вдруг ускользает у них из рук и скатывается обратно – на первый этаж. Такова по сути и экономическая история Советского Союза: сначала трудный подъем, а затем резкое падение, вызывающее всеобщий смех.

Но это не должно быть той комедией, в которой мы смеемся на удобном и безопасном удалении над идиотами на экране. И не только потому что поднять наверх пианино Советскому Союзу удалось ценой чудовищных усилий и неимоверных человеческих страданий. Это должна быть комедия-осознание. А осознать нам надо то, что в данный момент в самом начале 21-го века мы сами едва не упали на пятую точку. Наши собственные экономические схемы в настоящее время вырабатывают не один, а целых два набора катастрофических и непредумышленных последствий. Наша неспособность обуздать и наказать предприятия, наносящие ущерб окружающей среде нерачительным и неправильным использованием энергоресурсов, приводит к потеплению климата. А наша романтичная снисходительность к финансистам подорвала наши финансы. Мы должны смеяться над советской катастрофой с сожалением – и с сочувствием.

Поймите меня правильно: Советский Союз был ужасной страной. Даже когда СССР прекратил массовые убийства собственных граждан, он продолжал их угнетать. Он отравлял их токсичной окружающей средой; он постоянно твердил им всякую ерунду; он требовал от них абсолютной пассивности. Он попусту тратил их время. Последняя фраза может показаться банальной. Но это не так. Один из главных пунктов марксистского обвинения капитализму заключался в том, что он заставляет людей тратить свое рабочее время на производство вещей, с которыми они не ощущают никакой связи; что он превращает вещи в товар, у которого нет никаких реальных качеств, за исключением цены. Капитализм, утверждал Маркс, это злобный вампир, высасывающий из людей жизнь. Однако Советы в своей попытке создать альтернативу породили нечто похуже. Они создали форму работы, которая была настолько далека от полезности и практичности, что обрекала людей растрачивать недели, месяцы и годы своей небесконечной жизни на производство вещей, которые и покупать-то никто не хотел. Пытаясь сосредоточиться непосредственно на пользе вещей вместо их цены, советская система утратила гарантию того, что производимый товар будет кому-то нужен. Результат следующий: бесполезность, причем в огромных масштабах.

А когда советские граждане шли со своей бессмысленной и тяжелой работы домой с рублями в карманах, их систематически ставили в невыгодное положение как потребителей и покупателей. Советские плановые органы вначале делали это намеренно, в рамках стратегии, чтобы максимально сосредоточить ресурсы для будущих вложений. Но при Хрущеве они попытались остановиться и поняли, что не могут. Их принуждала сама логика существующей системы. В мире, где ты мог вполне попасть в беду, причинив неудобство заводу, ожидающему поставок какой-нибудь ненужной ерунды (если у такого завода были хорошие связи), у тебя была возможность вполне безнаказанно причинять неудобства покупателям, ищущим, скажем, сыр. И никаких неприятных последствий. Ведь сыр, как и покупатели, всегда был последним в списке, чем-то вторичным – и это для экономики, которая должна была всецело работать на благо человека. Вот анекдот того времени. В квартире Юрия Гагарина раздается телефонный звонок. Трубку поднимает его младшая дочь. „Извините, — говорит она, — мамы и папы нет. Папа в космосе, и он вернется в 19:00. А мама пошла в магазин за продуктами, поэтому мы не знаем, когда снова ее увидим“.

Перманентное состояние дефицита коробило и извращало отношения между людьми. Спокойная обезличенность денежного обмена в нашем обществе настолько укоренилась, что мы воспринимаем это как нечто само собой разумеющееся. Если у тебя есть деньги, ты можешь купить то, что тебе нужно. В Советском Союзе наличие денег было лишь началом долгой кампании по приобретению товара. Каждая сделка приобретала личностный характер, причем не всегда это проходило гладко и приятно. Поскольку товаров не хватало, и их не распределяли в соответствии с платежеспособностью, чтобы достать ту или иную вещь, нужно было обладать влиянием, авторитетом, связями, а также проводить безжалостные расчеты к взаимной выгоде. Советское общество было сложной паутиной запугиваний, подхалимства, выкручивания рук, низкопоклонства и эмоционального шантажа. Каждый старался как можно больше усложнить жизнь тем, с кем он имел дело, чтобы иметь возможность выторговать что-то другое. Тебе нужен столик в ресторане, новое платье, починить телефон? Тогда ищи рубероид, путевку на Черное море, частного репетитора для моего сына. Вместо пост-капиталистической свободы и совершенства Советский Союз предлагал докапиталистический бартер с изрядной долей злоупотреблений.

Самый важный и самый заметный урок из советского опыта должен всегда заключаться в следующем: никогда не делать это снова. Дети, никогда не пытайтесь повторить это дома. Пожалуйста, навсегда откажитесь от этого авторитарного рецепта, предлагающего самостоятельно вывести крестьянское общество к богатству. Дело в том, что пройти вы сумеете только половину пути, а потом остановитесь, окруженные разрушающимся бетоном и ржавеющими станками.

Но нам лучше проявить сочувствие и сострадание к той основополагающей концепции, которая стала причиной столь роковой истории, ибо по сути дела, это наша собственная история. По мере затухания идеологических конфликтов 20-го столетия становится все яснее, что советский проект красного изобилия был лишь одним из целого ряда похожих проектов той эпохи, нацеленных на избавление человечества от многовековой нужды и дефицита. Советская версия сродни нашей собственной. У этого полоумного родственника руки „по локоть в крови“ (так говорил Хрущев, когда его после насильственной отставки спросили, о чем он сожалеет больше всего), но все равно он член нашей семьи. Благодаря в основном удаче, а не достоинствам, мы (так уж получилось) живем в системе, которая пока больше преуспевает. Но и наша версия не без изъянов. Та сталь и бетон, которые необходимы для ее сохранения, создаются для нас где-то в другом месте, далеко от наших взоров. А мы свободно можем гулять по нашей выкрашенной в теплые цвета пагоде, на стене которой сверкает вывеска „Tesco“ (международная сеть розничной торговли со штаб-квартирой в Британии — прим. перев.). Внутри все стеллажи уставлены, как и надеялся Хрущев, многочисленными богатствами и сокровищами, которые способны посрамить царей античности. Но условия остаются прежними.

Удивительнее то, что мы можем проявить симпатии к неким интеллектуальным устремлениям советского момента величия. Простите, скажете вы, думая о подвергнутом тщательной цензуре застойном официальном советском мышлении – к каким устремлениям? Да, большую часть 80-х годов, когда СССР проводил уникальный эксперимент с нерыночной экономикой, это был глупый эксперимент, эксперимент с применением жестокой силы. Но в момент советского величия присутствовала серьезная попытка привести в действие те интеллектуальные ресурсы высокообразованной страны, которые большевики создали при помощи кулака и дубины. Все пороки советской экономики, которые я указал выше, являются классическим следствием управления системой без того потока информации, который обеспечивается рыночным обменом. В начале 60-х стало ясно, что для продвижения к бездумно обещанному к 1980 году изобилию, для ликвидации каждого недостатка, каждого дефицита нужно информационное решение. Отсюда и упор на кибернетику, которая за несколько лет прошла долгий путь от всеми осуждаемой „буржуазной псевдонауки“ до официальной панацеи.

Первые советские ученые-компьютерщики активно участвовали в этом деле, и среди них был настоящий гений Леонид Канторович, коллега по цеху американца Джона фон Неймана (John Von Neumann). Позднее он стал единственным в Советском Союзе лауреатом Нобелевской премии по экономике. В своем творчестве эти люди опирались на неподкупные традиции советской математики. Отчасти они просто вводили элементы рационального ценообразования в советский контекст. Но другие элементы были действительно направлены на то, чтобы преодолеть рыночные процессы. Конечно, их попытки потерпели неудачу, но причины этого сами по себе просто смешны. Сточные колодцы командной экономики были темными и глубокими, и ученые туда попасть не могли. Сталин в эпоху индустриализации создал и прочно закрепил набор стимулов, касаться который умные программисты просто не имели права. Системой заправляла алчная банда искателей наживы, а математики при описании рыночных процессов, которые они пытались смоделировать, полагались на положения традиционной неоклассической экономики. Но сторонники неоклассицизма точно также могли ошибаться в своих оценках того, как работает капитализм.

Если ужасное советское общество и оставило какое-то наследие, о котором стоит подумать, если Советский Союз и спрятал в своей очень больной раковине какую-то жемчужину, то вот она. И тут на сцену выходит самый странный скрытый смысл советского момента. Не исключено, что он еще не закончился. Он может еще дать о себе знать как незавершенное дело. Ибо с точки зрения „экономической кибернетики“, рынок — это просто алгоритм. Это лишь одно возможное средство для координации и налаживания экономической деятельности. У этого средства есть существенные преимущества, относящиеся к самостоятельности, независимости и использованию тех экономических возможностей, которые оно предоставляет. Но рынок это не единственное средство, и необязательно самое лучшее – даже в том, как оно обеспечивает автономию и децентрализацию. В 20-м столетии разработка механизма для обеспечения красного изобилия была делом вторичным, следовавшим за идеологией. В 21-м веке может случиться так, что вторичным окажется тот алгоритм, который появляется до политики и выступает в ее защиту. В таком случае в дело вновь вступит соперничество изобилий. А наши мощности по обработке данных с каждым годом увеличиваются.

Фрэнсис Спаффорд (Francis Spufford)

www.inosmi.ru